Вершина Святой Горы АфонАфон. Святая Гора. Высота и свет. Подъем. Лестница Иакова. Лестница Иоанна. Фавор. Елеон. - Подъем освящает, если это восхождение в духе. И даже если это просто многотрудный подъем обычного бренного тела по скалам, сплошь омытым молитвой.

И потому восхождение на 2033-метровый Афон - рефрен всякого здешнего путешествия.

Мало есть гор на свете, с которых в ясную погоду открывается такой прекрасный вид: с одной стороны Мраморное море и малоазийский берег, затем взгляд скользит полукругом по разбросанным в Эгейском море островам Тасосу, Самотраки, Имбросу и Лемносу, по Спорадам на юге, а дальше, через два других полуострова Халкидики, - к могучей громаде Олимпа, потом взгляд растворяется в лазурном небе и в бестелесном свете, скользя вслед за ним. Если день жаркий и видимость плохая, как сегодня, то простор этот сужается и в дымке угадывается только Тасос, с другой стороны Ситония, да еще островок прямо под нами, море и рыбацкие лодки. Мы стоим на вершине отвесного склона, по которому змеится еле заметная тропка, местами скользкая, на ней несколько каменистых площадок. На первой из них маленькая церквушка Панагии, на другой, ниже на тысячу метров, поле и две каменных крыши, на третьей, у самого моря, еще одна келлия. Почти до самых вершин добрались низкорослые сосны, которые ниже. становятся крепче, еще ниже бор, сменяющийся лиственным лесом. Если посмотреть с уступа направо вниз, то склон кажется словно обрубленным топором - бездны, овраги, пещеры, обломки скал, пни да островки не сошедшего еще снега. на бархатных вершинах поросших лесом холмов. Пелена каштановых крон пересекается нитями сотен дорог, сходящихся, перекрещивающихся, расходящихся и, наконец, исчезающих вместе с пологими холмами в дымке Орфанского залива. В ячейках этой сети, этого милого хаоса, как будто застряли красноватые и белеющие пятна (это два десятка монастырей) и целые созвездия точек - это келлии и пустыни. Сверху дороги кажутся пуховыми от мягкой пыли, случайными и запутанными, как нарочно, не столько связывающими, сколько разобщающими афонских жителей. Можно подумать, что их прокладывали только для того, чтобы они, подобно кружеву, радовали глаза, глядящие с вершин, или чтобы они стали местом неожиданных, необычных встреч, изменяющих жизнь.

3.1. Красноречивые бессловесные твари

Когда вокруг Святой Горы на несколько дней стихают ветры, а над вершиной с самого утра медленно растет и густеет мутное облако, когда горизонт съеживается и застилается дымкой, когда тяжелая глухота давит на виски - в такие тяжелые дни здешние дороги становятся как будто заколдованными. Путник вяло бредет по склонам, прижимаясь к скалам в напрасной надежде получить облегчение в ненадежной тени утесов и древесных крон; пот стекает в пыль.

Вот и сегодня белая пелена укрывает дали и тяжкая муть, чреватая головной болью, замедляет мысли. Вянет на обочинах усталая трава, ступни погружаются в мягкую пыль, оставляя в ней глубокие следы. Как назло, после полудня солнце растопило немногочисленные облачка, с утра вяло тащившиеся по небу, и теперь обрушилось прямо на головы, чтобы сокрушить, придавить и смять все живое

Дорога тянется по краю зеленой долины, справа пропасть, на дне ее озерца чистой воды, которые снова станут ручьем только следующей зимой. Подражая изгибам дороги, по чистым водяным зеркалам проскользнет вдруг змея, разбивая их на множество осколков. И это все - ни одного живого существа, даже осел не провожает тебя взглядом, и насекомых, обычно оживляющих воздух, тоже нет. А солнце все выше, пот льется градом, камни под ногами все острее, а уколы терновника все больней...

Теперь дорога постепенно поднимается между двумя невысокими холмами, поросшими терновником. Медленно иду вперед в поисках камня или пня, где можно было бы скинуть рюкзак и отдохнуть. Но напрасно мутный от жары взгляд ищет место для отдыха среди серо-зеленых склонов. И вдруг он встречается с другим, отнюдь не вялым, а наоборот, ясным и внимательным. Мгновенная радость: живое существо среди этого мертвого царства, заинтересованный наблюдатель, который либо приблизится, чтобы познакомиться, либо найдет способ уклониться от встречи. С расстояния в тридцать метров вижу, что это не собака, у него нет обязательного для афонских псов колокольчика на шее, кроме того, хвост не поджат, в глазах нет страха и настороженности, да и вообще в этом существе нет ничего общего с афонской дворняжкой, черной или пестрой, с висячими ушами. Этот - весь пепельный, спина чуть темнее, лапы элегантно длинные, сильные, острые уши тревожно подняты в дрожащем над головой воздухе, хвост пушистый и длинный, как пуховая метелка.

Я много слышал о здешних шакалах и знаю, что при таких обстоятельствах они не опасны. К тому же неожиданно он спокойно поворачивается и удаляется легкой и плавной рысью. Я провожаю его глазами. Там, где кусты чуть расступаются, он мгновенно, словно мышь в норе, исчезает. Больше его не видно. Оставляю кусок хлеба там, где он исчез. Как ободрило, освежило меня появление этого независимого, красивого существа, вид его худого, мускулистого тела, плавный шаг. Легче стало идти самому.

Приятное волнение от этой встречи, с мурашками по спине, повторилось, когда в ближайшем монастыре мне объяснили, что это был не шакал - шакалы маленькие, ниже колена (показали ладонью, какие именно), - а самый настоящий афонский волк. Царь здешних зверей, про которого рассказывают страшные истории. Царь, смиренно свернувший с моего пути, чтобы в его владениях царил мир.

В тот же день на той же пыльной дороге - новая встреча. Предварялась она странной тройной чертой в пыли: в середине широкая полоса, а по бокам маленькие острые черточки, словно следы от миниатюрных танковых гусениц или от весел гребцов на воде.

Долго ждать не пришлось: большая, в три ладони длиной, черепаха лежит прямо у меня на пути. Чистый ясно-желтый цвет панциря в сетке темно-зеленых овалов. Только панцирь, головы и ног не видно. Если бы следы ее не были такими свежими, я подумал бы, что она мертва, что это одна пустая скорлупа. Стою над ней и смотрю, не двигаюсь. Ножки и голова осторожно высовываются, но тут же прячутся снова - заметила меня. Так повторяется несколько раз: выглядывает и снова прячется в себя. Наклоняюсь и осторожно крещу ее вдоль панциря - на прощание. В тот же миг она высовывает голову. Ошеломленный, задерживаю руку на панцире. Появляется шейка с мешочками морщинистой кожи. Решаюсь погладить ее по голове, хотя и медлю некоторое время - боюсь ее напугать. Дотрагиваюсь указательным пальцем до темени, а она еще больше вытягивает шею, глажу ее, она начинает тереться о палец справа налево, чуть ли не мурлычет, страха нет и в помине. Я думал, что так ведут себя только кошки.

Я долго стоял, склонившись над ней, мне было жаль уходить. Потом я все же ушел, все еще взволнованный этой неожиданно проявившейся потребностью в другом существе, той простотой, с которой в мире животных все решается.

Афон. Лестница Иакова.
Вверх! Вверх! Вверх!

К вершине надо идти по тропе, поднимающейся почти вертикально от побережья. Подъем головокружительно скор. Только вверх, нет ни спусков в долины, ни ровных площадок. Те, у кого хватает сил и воли не останавливаться по дороге, через некоторое время слышат щелканье в ушах, как при взлете самолета. Сначала путник идет, обливаясь потом, по острым камням под беспощадным солнцем, затем, немного приободрившись, проходит через корявый лиственный лесок с редкими и крепкими деревцами; они сменяются все более искривленными елями сосенками, все ветви которых тянутся к югу; под конец снова ступаешь по голым камням, между которыми пробивается светлая трава, а на самом верху - одни только чистые светло-серые камни.

Пока поднимаешься, все время смотришь на пушистое облако, целый день висящее над горой и за несколько минут перед закатом исчезающее под свежим морским ветерком.

Чем выше я поднимаюсь, тем больше облако кажется похожим на туман, в который предстоит скоро нырнуть - со дна, снизу, как в овечью шерсть. Становится все холоднее. Только спина под рюкзаком все еще потная и горячая. Присел отдохнуть и почувствовал, что даже в свитере уже холодно.

Я вижу, как в соседней долине из ничего рождаются космы тумана, как они растут с головокружительной быстротой, поднимаясь по бокам горы, сливаясь с облаком, в котором я и сам скоро растворюсь.

Вот я шагнул в молоко и теперь ничего не вижу дальше пяти-шести метров. А тропинка, к несчастью, постоянно теряется среди больших камней или упирается в маленькие скалы, через которые надо перебираться. Кажется, здесь никто никогда не ходил. Но все чаще встречаются красные стрелы на скалах, горные знаки - если бы не они, я бы заблудился, со всех сторон все кажется одинаковым. Белое на белом, голые камни в инее, неприступная и негостеприимная земля. Я спрашиваю себя, когда здесь в последний раз проходило живое существо, в ответ ветер свистит, завывает о вековой пустоте... Сердце сжимается, с трудом верится, что где-то далеко есть еще что-нибудь, кроме вечного тумана, камней, холода и влаги.

Вдруг, как из под земли, пронзительный крик. В сероватой белизне прямо передо мной возникает крупная птица. Она стоит в трех шагах от меня и тревожно прорезает своим голосом туман. Только теперь я заметил с десяток крошечных птенцов: полосато-серых, одетых пухом мячиков. Они с писком поспешно разбегаются в разные стороны. Мать в отчаянии, но стоит на тропе неколебимо... Вся сцена как бы застыла: пронзительный крик и суетливая беготня маленьких существ не имеют конца.

Я торопливо развязываю рюкзак, достаю хлеб и кладу его перед героической матерью, не обращающей на него ни малейшего внимания. Наконец, убедившись, что все малыши разбежались, она и сама уходит. В мир снова возвращается тишина, но уже не прежняя, не такая пустая и холодная.

К самым красивым дорогам Святогорья принадлежит, конечно, и та - лазурная, прозрачная, иногда малахитно-зеленая, над крупным, желтым песком, в ветреные дни вспененная морская дорога.

Из всех столь красноречивых бессловесных творений, встречающихся здесь, самую большую радость доставляют могучие, очаровательные, дружелюбные, грациозные, мудрые, свободные и веселые существа, которые любят сопровождать рыболовные и пассажирские суда или просто играть с солнцем и волнами. Почти ни одно из моих путешествий на Афон не обошлось без хотя бы одной краткой встречи с дельфинами, без того, чтобы я не полюбовался их невинным весельем. Большими или малыми стаями они непрерывно кружат в здешних прозрачных водах. А чаще всего у афонских берегов гостит целая тройка, причем они настолько привычны друг к другу, что в безукоризненном порядке, всегда одновременно, выпрыгивают из воды и ныряют в лазурь, вырисовывая в воздухе своими телами три одинаковые арки, как три нимба над головами невидимых святых.

- Видишь, их всегда трое, - выразительно посмотрев на меня, обратил мое внимание один из обитателей полуострова, на котором ни днем, ни ночью не прекращаются молитвы к Святой Троице.

Действительно, я очень часто встречал здесь эту троицу, оживляющую синие горизонты, соединяющую небо и землю своей ловкостью и искусством.

Вот и в последний раз дельфины сопровождали наше суденышко, прыгавшее по волнам у северного побережья на пути от монастыря к монастырю, потом приблизились и начали сумасшедшую, невиданную игру. Вначале они только чуть-чуть показывались из воды в каких-нибудь тридцати метрах от борта, как будто только разогреваясь, готовя себя и публику. И вдруг началось: вместе вылетали из одного гребня волны и вместе ныряли в другой, на миг зависая над водной равниной. А потом им и этого показалось мало - стали выпрыгивать прямо из вершины вздымающегося вала, круто вверх тупым носом, к солнцу. Замирали, вибрируя всем телом высоко в воздухе, и потом падали прямо на хвост, словно разочарованные невозможностью достичь своей слишком высокой цели. Они взлетали все выше и выше, и вдруг, в один миг, без предупреждения и подготовки, просто нырнули и исчезли в бесконечной голубизне.

****

И еще о дельфинах.

Солнце уже опустилось в дымку над Ситонией, его уже не видно, только рассеянный свет еще растекается над водой. Оттуда, где мы сидим, прямо под нами на гладкой словно масло поверхности моря видны черные точки - это поплавки очерчивают полукруг поставленной рыбацкой сети. Полный, глухой покой царит в этот час, перед наступлением темноты. Наслаждаемся, полностью отдавшись бархатистой атмосфере блаженства.

Примерно в сотне метров от берега монах, мой спутник, замечает словно бы три засечки на расплавленном серебре. Я узнал их в следующее мгновение: то приближаясь, то плавно отдаляясь, лениво выныривают блестящие спины прекрасных дельфинов. Они торжественно вплывают в залив, на глазах монахов, вызывая восторг своей волей, силой, красотой и смирением. Движения их настолько точно организованы и так легки, что, ныряя и выпрыгивая из моря, их громадные тела почти не волнуют водяное зеркало. Тихо, как душа, покидающая тело, они уплывают в направлении сгущающейся тьмы.

3.2. Старцы, юные как дети, юноши, спокойные как старцы

На дорогах и тропах Афона гораздо легче сбиться с пути, нежели придерживаться нужного направления. Даже если вы держите в руках самую лучшую карту здешних мест, то можете быть уверены, что на ней нанесена едва ли треть дорог и десятая часть тропинок и, наоборот, многие только на бумаге и существуют, а на самом деле давно заглохли и заросли терновником, как и те обиталища, к которым они вели. Святая Гора - это место, где время утратило свое значение. Вернее, время здесь даже драгоценнее, чем где бы то ни было, но оно не унижается до того, чтобы служить таким утилитарным целям, как перемещение в пространстве. Время здесь служит обретению внутреннего спокойствия, служит тому, чтобы человек попытался обновить свой божественный образ, а этому хорошо способствуют долгие блуждания по горам и случайные встречи, когда уже потерял надежду и думаешь, что заблудился.

Например, вы решили из Кареи пройти к скиту Пророка Илии и не хотите идти кружной дорогой, долгой и пыльной, по которой два раза в день проезжает старый автобус, а потом еще пробираться лесом по горам вдоль берега. Карта обещает вам прямой путь через Андреевский скит, немного в гору, а потом прямо к вашей цели. И вы пускаетесь в путь.

Андреевский скит с трех сторон окружен крутыми склонами, почти отвесно обрывающимися в пропасть. Я спускаюсь несколько дальше, чем нужно, до ручья, текущего по дну. Зато там приятно и свежо, густая тень, от скал веет прохладой. Потом шагаю вдоль ручья по красивой утоптанной тропинке, перескакивая через журчащую светлую струю. Утоляю жажду. Кроны деревьев здесь негустые и солнце досаждает все больше, но пока это не страшно; мир вокруг кипит и переливается всеми красками. На соседнем холме, против солнца, каменный купол, он играет со мной в прятки, то и дело исчезая в буйной листве. Слева, в глубокой долине, черная башня со строгой террасой контрастирует с чересчур веселым зданием напротив. Оно держится на, нескольких столбах, все залито светом, балконы выкрашены небесно-голубой краской. Время от времени справа и слева возникают сказочные домики.

От моей широкой, "царской" тропы к ним ответвляются меньшие, едва заметные дорожки, они как будто забирают силы главной тропы, так что под конец от нее остаются две одинаковые узенькие тропки, которые вряд ли уведут далеко. Так и есть: в конце первой тропинки заброшенный пустой дом, стены выщерблены, ступеньки пересохли и растрескались, сквозь нижние пробивается трава.

Другая дорожка приводит к обжитой уютной келье с деревянным крыльцом, где празднично одетый молодой монах стучится в двери и, видно, уже давно. (По-праздничному монахи одеваются, обычно, когда отправляются в путь.) Этот монах пришел издалека, из скита Святой Анны, чтобы навестить друга. Теперь нас на одного человека больше, под его водительством поворачиваем обратно, я - рассчитывая найти дорогу к нужному месту, а он в надежде, что встретит кого-нибудь, кто знает, где его приятель.

Только теперь становится видно, как бесчисленны тропинки. Словно сеть опутывают они холм, многие возвращают вас туда, где вы уже дважды побывали. Мой спутник иногда вздыхает, произнося начальные слова сердечной молитвы: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного", долго, терпеливо, кажется, это может длиться бесконечно.

Вдруг, спускаясь с горы, мы увидели за поворотом две крыши. Между ними разросшаяся липа. В ее светлой, обманчивой тени, испещренной солнечными бликами, крест из четырех монахов. Они сидят согнувшись, неподвижно, лицом к центру. Взгляды их застыли на пожелтевшей книге, которую держит на коленях маленький старый монах. Как светлая сердцевина креста, книга сияет, отражая яркий пятнистый свет, и кажется, что лица монахов светятся, словно освещенные снизу жаром открытой печи. Старичок читает, его слушают немо и неподвижно. Но как только мы подошли, все четверо сразу тихо исчезли. Остался только худенький старичок, держащий в руках закрытую книгу в засаленном кожаном переплете. Прижимая ее к себе, он спрашивает, чем может помочь.

Как больно мне, что помешали их чтению, подойти бы незаметно, сесть рядом и вдыхать блаженную атмосферу мирного дня. Слушать, как из древней книги текут слова и, словно золотая пыль, трепещут над головами монахов. (После этой случайной встречи со старцем Фанурием я заходил сюда еще много раз уже намеренно. Я заставал этого девяностолетнего старика то за починкой крыши, то перед обедом, с куском заплесневевшего хлеба и лимоном, то зажигающим лампадки в церквушке, или в темной и закопченной его келье, опять с книгой. Почти восемьдесят лет, с самого отрочества, провел он на Афоне и останется здесь навеки - лежать с внешней стороны алтаря у своей церквушки. После трех долгих зимних недель, после таяния невиданных здесь снегов, нашли его в келье уже мертвым.)

***

Трепетное свежее утро. Единственное время, когда камень афонского юга еще прохладен и только ждет солнечных лучей, которые будут раскалять его целый день. Камень повсюду: отвесные утесы по сторонам дороги, посередине щебень, скалы, на которых примостились, как гнезда, келлии, мощеный двор перед церковью, купола, крыши, террасы, парапеты, мощеная булыжником тропа, поднимающаяся прямо к небу. За всяким деревцем здесь, в царстве камня, бережно ухаживают, поливают драгоценной водой, чтобы принесло плод. Серо и сине. Рано утром серый камень слегка голубоват, позже он раскалится до белизны, вклиниваясь яростно-белым цветом между голубизной неба и лазурью глубин.

Вдоль дороги, по которой я иду, много келлий знаменитых старцев. Жизнеописания афонских подвижников в рукописях XIX века рассказывают почти всегда о насельниках этих скал и пещер: Кавсокаливия, Каруля, Керасия, Катунакия, Св. Василий, малая Св. Анна и головокружительные пространства "пустыни" между ними источают запах святости.

Только что закончилась праздничная литургия в память св. Онуфрия. Праздник отшельников и подвижников, праздник египетской пустыни и афонского юга. Ищу среди келлий вдоль дороги те, которые упоминаются в легендах о постниках. Но как отличить знаменитые от неизвестных? Все они отмечены той же тишиной, нищетой, все проникнуты каменной строгостью к себе и молитвенной нежностью к другим.

На высоте склон уже не такой крутой и тропинка, то и дело пересекаемая ручьями, спокойно вьется по краю леса - келлий здесь все меньше. (Или их просто не видишь, быть может, они спрятались глубоко в лесу?) Я долго шел, прежде чем услышал визг пилы и резкие удары молотка. Они повторяются часто, и легко определить, откуда они раздаются. Сворачиваю на боковую тропку и вскоре оказываюсь перед громадным старым и совсем ветхим зданием. Если бы не раздающиеся звуки, то я подумал бы, что оно давно и безнадежно заброшено.

В длинном и темном коридоре что-то мастерит молодой монах, на его тридцатилетнем круглом лице, обрамленном буйными зарослями волос и бороды, светятся округлые глаза. Он сразу бросает работу и выходит со мной на свет - показать мне дорогу к вершине. Потом кланяется, прижав руку к груди, и возвращается к своему сизифову труду: келлия так велика и так разрушена, что тут нужна работа многих людей в течение нескольких лет.

Путь мой лежит к Керасии, "черешневому саду" по-гречески. Здесь, под черешнями, когда-то подвизался и постился вместе со своими многочисленными учениками знаменитый Хаджи Георгий, чья суровая жизнь вводила даже в соблазн некоторых его современников. Хаджи Георгий много пострадал при жизни от своих собратьев монахов, но отпевал его сам вселенский патриарх.

У монахов, копающих на огороде, я спросил, где найти его келлию, и они ответили, что я ее уже прошел, что она и есть то самое большое здание на кавсокаливийской дороге.

Пришлось вернуться и опять побеспокоить моего недавнего собеседника. Он снова прервал работу и пошел со мной, чтобы показать церковь и рассказать об иконах. Угостил меня, чем Бог послал, и сел поговорить с таким радушием, как будто только меня и ждал. Мы с теплотой вспомнили о прежнем старце этой келлии, который живет теперь недалеко от Афин и строит там монастырь. Мне посчастливилось два года назад увидеть этого известнейшего в Греции духовника. А вот сегодня я познакомился с его учеником, да еще в той самой келлии, где старец провел не одно десятилетие. Не зная об этом, я, сам не знаю почему, вдруг заговорил о старце Порфирии, как о сегодняшнем истинном наследнике былых обитателей этой келлии. Лицо молодого монаха просияло, и он радостно объяснил мне, что старец Порфирий и в буквальном смысле слова был их наследником. Лицо его вновь словно осветилось изнутри, когда он сообщил мне, что старец, несмотря на свои преклонные годы (ему пошел девятый десяток лет) и болезни, приедет сюда этим летом на несколько месяцев.

Но все же, я вижу, он прощается с готовностью, когда я встаю, чтобы уйти. Понимаю, что оторвал его от работы, и прошу у него за это прощения. "Ничего, - отвечает он, - ты вообще первый, кто навестил меня за последние два месяца. Обычно люди проходят верхней тропой и сюда не заглядывают".

Одиночество, труд и молитва. И никакого желания прервать их.

***

Афонские монахи не любят, когда их фотографируют. Если попросите об этом, редко кто согласится. И то в знак любви и многолетней дружбы. Одно упоминание о позировании перед объективом у монахов, которые вас не знают, может вызвать недоверие и боязнь, что вы нарушите равновесие их духовной жизни. Поэтому лучше об этом не заикаться и проститься с мыслью увековечить на пленке многие замечательные лица. Лучше запечатлеть их в своей молитвенной памяти. Поэтому почти все темы моих фотографий - афонская архитектура и природа.

Но иногда искушение сильнее осторожности, привычка опережает разум.

На поворотах крутых афонских троп иногда видишь всё в неожиданном ракурсе, как с повисшего над бездной балкона: далеко-далеко внизу двор какой-то келлии с работающими там монахами, соседи, разговаривающие через ограду, или седобородые путники в подвернутых, чтобы легче шагалось, рясах. На одном таком повороте над пропастью привлекла меня статная, по-шумерски красивая фигура старца, который долго, не двигаясь, рассматривал гнездо на отвесной скале. Телеобъектив был под рукой, и я не смог побороть соблазна...

Покаялся я в этом уже через пять минут. После обычных приветствий и благословений старец спросил меня, откуда я приехал. Услышав ответ, он широко улыбнулся и обнял меня. Он даже прослезился и объяснил: "Один твой земляк жил здесь у нас. Первый мой сосед был - святой человек! Дивная душа! Полюбил его больше, чем сына. Когда он уехал, я долго плакал".

Потом он спросил меня, вижу ли я, куда идет человечество. Вижу ли, как испортились греки, как привыкли к деньгам, только Маммоне молятся и от него ждут спасения. Любовь иссякает, Божьи пути опустели, обезлюдели. Спрашивает: может, хотя бы у вас лучше? "Да нет", - отвечаю. И правда, разве у нас больше доброты, гостеприимства, христианской любви, чем у его соплеменников? А он, как будто потеряв последнюю надежду, обнимает меня и плачет. "Запомни, что сказал тебе старый Климис: грядут времена, когда только любовь спасет нас. Учись растить в себе любовь, все остальное грех, хуже смерти, только она - жизнь. Мы пропадем без любви, пропадем", - повторяет он все время, но по его глазам я вижу, что он не пропадет, он умеет не только любить, но способен и других наставить на путь любви. Кроме всего прочего, обладает он и "даром слезным", а это большая редкость даже среди монахов мало кто удостаивается такого дара. Лишь немногие могут переживать боль мира как свою собственную, молиться за всех, как за себя самого... На мое счастье, украдкой сделанные снимки не получились.

***

Некоторые лесные шумы почти не отличаются от тишины, особенно если они смягчены и доносятся редко. Таковы и эти одинокие удары топора, я слышу их уже минут десять. По звукам можно определить неторопливую, упорную руку. Монах собирает ветки, обломанные прошлогодними снегами, рубит сучья на дрова. Я набрел на этого лесоруба на краю поляны. Он уже бросил топор и теперь стаскивает большие ветки в кучу. Плечистый, широко расставляет ноги, седой, в широких штанах и в шерстяной нижней рубахе с завернутыми рукавами, весь в поту. Мягкая скуфейка валяется рядом с топором. Здороваюсь - не слышит. Кричу - нет ответа. Только когда увидел меня, ответил. Хватает меня за руку и заставляет встать у пня, сам влезает на него, приближает ухо к моему лицу и просит: "Теперь говори, я глухой, ничего не слышу".

Таким странным способом мы разговаривали некоторое время. Я предложил помочь ему. Он осмотрел меня с головы до пят и спросил, надолго ли я приехал на Афон. Я ответил. Тогда он решительно отверг мою помощь. "Не для того же ты приехал, чтобы таскать дрова. Ты ведь приехал молиться, святыням поклониться, ведь правда?" И в знак того, что разговор окончен, сходит с пня. Рукой с потемневшими, набухшими жилами благословляет меня. И пока я ухожу, оглядываясь, машет мне.

***

Снова вверх! Подъем не может, не должен прекращаться!

Медленно приближаюсь к вершине Афона. После одинокого лесоруба я набрел на келлию, содержащуюся в добром порядке, хотя она одна из самых дальних и редко посещаемых. Час обеда. Меня пригласили к столу, но я извиняюсь, объясняя, что спешу как можно скорее добраться до вершины, чтобы до темноты успеть спуститься. Тогда мне предлагают в дорогу хлеба и маслин. Но у меня есть с собой еда. Просят взять хотя бы помидоры. Уже в дверях, прощаясь, один из монахов сует мне горсть арахиса: это им прислали недавно из Америки!

Так меня проводили на последний подъем. Им, живущим рядом с вершиной, редко приходит на ум подняться туда. Быть может, всего раз или два в жизни, на праздник Преображения, которому посвящена церквушка, стоящая на самой вершине. Я строю планы, готовлюсь - а они возносятся. Я любуюсь видами, укрепляю тело, а у них одна цель - преобразиться!

***

А там, на вершине, в церковке, утыканной громоотводами, все готово к богослужению. За небольшим иконостасом в нише хранятся свечи, уголь, кадило и ладан, через мгновение вся церквушка уже благоухает. Пустая, полностью каменная, она стократно усиливает тихую молитву. И я уверен - преображает человека. Известно, что один старец лет сто тому назад убеждал всех, что нет более святого места на всей афонской горе. "Это святая святых, - говорил он. - Ничего худого там с человеком случиться не может". Однажды он сильно возжаждал подняться туда. Но так как это случилось зимой, все отговаривали его, убеждая, что на вершине его ждет верная смерть. Старик все равно пошел туда, уверенный, что на таком месте сам Господь будет хранить его. На вершине в церкви всё заледенело, он сколол лед, а потом провел там всю ночь. Кто бывал зимой высоко в горах, может представить себе, что это значит. Наутро, помолившись, он вернулся в свою келлию здоровее, чем был.

Вспоминаю эту историю сейчас, в июле, черпая ледяную влагу из колодца с дождевой водой перед церковью. Меня, слабого верой, могла бы убить и летняя ночь на каменном полу.

Поэтому, хотя к вечеру небо прояснилось, готовлюсь к спуску. Пока я надевал рюкзак, откуда-то снизу неожиданно появился молодой монах с большой полотняной торбой на боку. Он попросил меня подождать, пока он помолится, чтобы вместе спуститься.

Минут через десять мы отправились вниз, уже не той тропой, по которой я поднимался, а прямо по склону обрыва. Слева от нас очень крутой спуск до самого моря, а справа - бездна, зубчатые острые скалы, на дне снег и щебень, да черный лес. Иногда мой спутник склоняется над бездной, приглашая и. меня заглянуть в нее. "Хаос", - повторяет оні торжественно, зачарованным голосом.

Главная цель этого головокружительного спуска - маленькие нежные цветочки с пушистыми листиками. Встречаются две разновидности - белые и розовые, некоторые почти красные. Монах объясняет, что из розовых чай вкуснее. Громадная торба "наполняется довольно быстро, тем более, что и я бросаю туда свою лепту. Я объясняю, что мне не нужна моя доля, я не умею заваривать этот чай. Мой спутник недоверчиво покачал головой, но уступил.

Я спросил, нет ли пещер поблизости. Он привел меня к одной. "Тут жить нельзя, - сказал он, - можно только от дождя укрыться". Потом показал мне необычные, навек изогнутые ветром одинокие сосны, скалы, в которых вода просверлила нечто вроде игольного ушка. И еще душистые горные травки и какие-то кристаллы необычной расцветки, похожие на кварц. Вдруг он остановился и прислушался, вытянув шею: "Слышишь, птица зовет птенцов". Потом он понял, что я устал, предложил присесть, отдохнуть. Протянул мне флягу с водой. Некоторое время спустя развернул платок и угостил меня сухариком. Каждую мою нужду, каждое желание и мысль он мог чувствовать так же тонко, как жизнь горы, былинки и птицы.

Пока мы блуждали по склонам, наступила ночь. Теперь мы шли, перелезая через скалы, повинуясь только его чутью. В одном месте он остановился и поискал что-то в кустах. Это была поклажа, которую мой спутник оставил здесь утром. В другом месте, в полной тьме, он нашел источник. Потом полянку в лесу, где мы и заночевали. Тысячи звезд и мириады комаров убаюкивали нас.

На рассвете, спросонья, поднимаясь с травы, я увидел его бороду и волосы, в которых запутались стебли трав: рядом со мной был человек-птица, человек-трава, которого слушаются туманы и ветры, чьим зеленым дыханием дышит природа.

------------------------------------------------------------------------------------------

Перевод. Т. Горичева, Е. Шварц, 1995.

Издательство "Сатисъ", 1995.

Об авторе:

Павле Рак родился в 1950 г. в Земуне (Белград). Окончил философский факультет Белградского университета. С 1971 по 1976 гг. активно участвовал в сопротивленческом движении студентов. В Югославии работал литературным переводчиком. Печатался в официальных литературных и философских журналах. С 1980 г. живет в Париже. Совместно с православной эмигранткой Татьяной Горичевой (уехала из СССР в годы политических репрессий; текст переведён ею – А.С.) основал религиозно-философский журнал «Беседа». Является основателем и руководителем сербского православного Общества им. о. Иустина Поповича. Часто бывал на Афоне.

 

 

 

 

 

 

 

Смотри также

Что завещал преподобный Афанасий Афонский?
Предсмертный завет, или духовное завещание, писанное преподобным Афанасием Афонским собственноручно в 969 году, в наставление собранному им духовному стаду. …
Афон в XVI веке. Турецкая вакуфная реформа и её последствия для святогорских монастырей
Как мы уже писали, власти Османской империи сравнительно терпимо относились к «монашеской республике» на Святой Горе, не препятствуя инокам свободно …
Раздражительный человек сам несет большое страдание: Афонские старцы о том, как преодолевать раздражительность
Все хотят иметь душевный мир, но как этого достичь? Предлагаем вашему вниманию пять поучений афонских старцев о том, как преодолевать …
Христос рядом с нами. Постоянно, но незримо. Архимандрит Мелетий Вадраханис
Христос вознесся на небеса. Человеческую природу, которую Он неразделимо, неизменно и неделимо соединил с Божественной, согласно учению Четвертого Вселенского Собора, …
Будем дарить ближнему нашу улыбку, нашу любовь. Наставления игумении Феосемни
Духовная дочь святого Порфирия Кавсокаливита игумения Феосемни (в миру Анастасия-Аристея Димца) родилась в г. Лариса в Фессалии в 1938 году. Окончила …
Чудеса афонского схимонаха прп. Илии (Ганжи)
Схимонах Илия (Ганжа), удивительный подвижник, вернувшийся с Афона почти столетним старцем в родной город Макеевку. Утешитель и прозорливец – многие …
Десять фактов из жизни афонских святых Иоанна, Евфимия и Георгия I, Иверских. День памяти - 26 мая
Они вели ангельскую безмолвную жизнь и перевели на грузинский язык греческие церковные книги, что было крайне необходимо для просвещения народа.
Пять чудес прп. Арсения Каппадокийского. День памяти - 10 ноября
Преподобный Арсений Каппадокийский – духовник преподобного Паисия Святогорца. Великий чудотворец, святой Арсений своей молитвой исцелял больных, помогал страждущим, охранял от …
Положение честного Пояса Пресвятой Богородицы в Халкопратийском храме
Святыня затем попала к сербам и впоследствии была передана князем Лазарем († 1389) в афонский монастырь Ватопед. Там она почитается …
Преподобный Иустин (Попович): Пятидесятница
В день Святой Пятидесятницы Дух Святой сошел с неба в Богочеловеческое Тело Церкви и навсегда остался в нем как Живо …